С Е В А Л Е

        Это всего лишь сказка. Я знаю, вы в нее не поверите. Уже давно я рассказываю сказки не затем, чтоб в них верили. Всего лишь сказка; конечно же, ничего подобного не могло быть, ничего подобного никогда не было. Ни войны с сумеречным народом, ни теней в тумане - ничего. Но все же вы приходите сюда, чтобы слушать. Я не знаю, что побуждает вас к этому, раз за разом. Ну так слушайте о том, во что вы не верите.

        "Наши имена стали чем-то большим, чем мы, они пожирают нам изнутри, они подменили нас, они украли нас друг у друга и у самих себя…"

Предрассветные песни

        "Как и у всякого колдовского народ, могущество севале опирается во многом на человеческие суеверия. В отличие от солнечных эльфов или ирландских сидов, сумеречный народ в существенно большей степени строит свое обаяние на чистом страхе. И хотя доказано, что севале похищают одаренных детей не для употребления их крови, а для возмещения недостаточности естественного прироста, бытующее представление о сумеречных кровопийцах льет воду на их мельницу. Так, физическое истребление народа севале представлялось мне хоть и выполнимой, но неоправданно тяжелой задачей; проблема имела более надежное разрешение. Как бы не подчеркивали севале пренебрежительное отношение к "младшему народу", их сила, как и всякое эльфье колдовство, строится на человеческой вере - на легенде. Зачем жертвовать годы и когорты на погоню за народом тумана в тумане? Достаточно лишь разрушить миф и нечеловечески прекрасных, нечеловечески же жестоких, непостижимых и неприступных созданиях, и севале сами оставят мир людей. Достаточно…"

"Стратегикон"

        Кто тут посмел усомниться в нашем трибуне? Поймаем урода - заставим его сожрать собственный лживый язык. Да ни один - слышите, ни один - легионер седьмой когорты даже не вздумает жаловаться ни на затянувшийся простой в этой туманной глуши, ни на ольховые стрелы подлых серокожих выродков, ни на засасывающую, как болотная топь, скуку. Потому что трибун Рейсан знает, что делает. Потому что он провел нас через скифские пустоши, галльские чащобы и альпийские перевалы, через засады и заслоны, через храбрящиеся вражеские войска и замершие в ужасе города, и во всех концах обитаемого мира мужчины бледнеют, а женщины вздыхают при упоминании Седьмой когорты и ее трибуна. И не смейте даже думать о том, что в этих болотах мы завязли навсегда, что какой-то там колдовской народец станет вдруг преградой для наших копий. И раз мы чего-то ждем, значит, нам есть чего ждать. Подкрепления, возможно - хоть выродков-севале и мало, эти трусливые твари умеют растворяться в тумане своих болот, их заговоренные ольховые стрелы находят щель в любых доспехах. Вся земля проникнута ужасом и восхищением перед ними, для здешних женщин тростниковая дудочка в руках ребенка страшнее гадюки, ведь севале уводят к себе в туман любого ребенка, способного сочинить пусть даже простую мелодию. И каждую ночь ольховая стрела находит дорогу к телу следующего легионера. Но Рейсан отыщет нам выход. Мы ждем подкрепления, или боеприпасов, или засухи, чтоб выжечь эти проклятые болота, или вмешательства богов - чего-то реального.
        И не смейте говорить, даже думать не смейте о том, что трибун околдован сумеречной ведьмой, королевой севале, предрассветным мороком, порождением тумана.

Тени в тумане-1.
        Элю. Ты всегда приходишь перед рассветом, в сумерках, отделяющих ночь от начала нового дня, в приграничное время, и трава под твоими ногами кажется такой же мерцающе серебристой, как твоя кожа - кожа севале. Ты выступаешь из тумана, твои движения режут его, как нож, твой взгляд - как пожар, твое дыханье - как изморозь. Ты украла у меня сон, ты сама была бы моим сном, если бы не ольховые стрелы твоего народа в телах моих легионеров - каждую ночь. Тонкий серебряный обруч почти теряется в мягких волнах твоих волос, но не он один выдает в тебе повелительницу потаенного народа, королеву севале, властительницу колдовских сумерек. Нет, имя твое вошло в мое воспаленное сознание, имя твое бьется в моей крови, словно яд, имя твое - мой внутренний колокол, имя твое я пью до дна, как холодную воду поутру, и не могу напиться, потому что коротки предрассветные сумерки, предел твоей власти, потому что ты таешь вместе с туманом, оставляя вкус имени своего на губах моих...

        Рэйсан, Рэй, чужак, тело твое - мертвый металл и теплая вода, имя твое - ольховый ветер, и только мысли твои - живые, как туман. С каким ужасом я надеюсь, что однажды ты не придешь; но ты снова и снова зовешь меня к грани, воля твоя - порыв дикого ветра, она ломает предназначение севале, как засыхающую ветку. Сладость поражения - в пламени предчувствия, тяжесть победы - в холоде предзнания. Рэй, не уходи... Еще не рассвело, еще не...

        Рейсан.
        Третьего дня я отнял не помню уже которую по счету тростниковую дудочку у льноволосого сынишки вдовы войта; едва оправившись от порки, засранец стал коситься в сторону видавшей виды семиструнной цитры. Навряд ли из старой, обитой о множество столов и голов деревяшки можно было извлечь звуки, способные зачаровать создание сумерек. Но вдова войта снова выла по сыну так, словно он уже лежит в каком-нибудь болотном овраге, улыбающийся блаженной мертвой улыбкой, и холодные пальцы выродка-севале нежно касаются его сереющей кожи...
        Севале. Народ, порожденный туманом и гнилью болот - и стремлением людей к чуду. Отвратительные и вызывающе-прекрасные, хрупкие и сильные, нежные и безжалостные - чуждые, чуждые создания. Каждый житель этих мест панически боится сумеречного тумана - и каждый мечтает хоть краем глаза увидеть танцы севале.
        Когда я вел когорту в эти земли, я уже ненавидел сумеречный народ - но это была ненависть разума, тень ненависти настоящей. Я думал - только думал - что сумеречный народ заслуживает уничтожения за кражу человечьих детей и за помехи болотной охоте. Империя должна защитить своих новых подданных, даже таких простых и темных людей, как жители этих болот; севале же никогда никому не подчинятся, и потому им не место под небом Империи.
        Я представления не имел о том, с чем нам пришлось столкнуться.
        Я не сразу поверил. Тонкие ольховые стрелы, больше похожие на детские игрушки, чем на оружие, вонзались в тело сквозь малейшие зазоры в доспехах, безошибочно находя дорогу к сердцу - почему-то почти всегда к сердцу. Я приказал усилить караулы, запретил людям покидать лагерь в одиночку - ничего не помогало, ни одна ночь не обходилась без трупа, трупы они подкидывали к самой границе лагеря, словно в издевку над нашей защитой. Стоило опуститься туману, невидимые, они оказывались сразу повсюду и одновременно нигде, и что-то заставляло моих людей - не сопливых мальчишек, опытных ветеранов - покидать безопасные пределы и ступать на зыбкую, гнилостную почву болот… некоторых мы уже не нашли, и это было страшнее, чем трупы у ограждения.
        Тогда-то я и возненавидел севале по-настоящему. Возненавидел их облик, их запах, легкость их шага, грацию их движений, возненавидел это их пение, на грани человеческого восприятия, их непостижимое Предназначение. И я не мог понять, почему ни посулы, ни угрозы не заставили местных охотников показать нам верные болотные тропы, и почему мои люди, наплевав на приказ, один за одним покидали лагерь и уходили в сумерки.
        А потом ко мне пришла она. Просто пришла однажды перед рассветом. Элю, ведьма болот, дитя-королева, Предназначенная. Такой она и была нужна.

        Элю
        Тихий ветер бережно играет хрупким кленовым листом.
        - Элю…
        Медленно, медленно оборачиваюсь.
        - Приветствую тебя, предназначенный мне.
        Консорт склоняется в неторопливом поклоне.
        - Приветствую тебя, Госпожа моя, предназначенная мне.
        Он собирался что-то сказать, но я взглядом попросила его помолчать. Некоторое время оба мы почтительно наблюдаем за листом. Кажется, он вот-вот коснется земли, но в последний момент ветер подхватывает его и уносит, кружа, вверх, словно лист легче, чем сам воздух.
        - Я не помню другой такой тихой осени, - кажется, ветер подхватывает мои слова, словно лист.
        - Вы не так много помните еще осеней, Госпожа, дитя-королева - отзывается консорт.
        - Не много. Но эту, эту осень многие запомнят. Осень для леса. Осень для болот, - стараюсь, чтоб мой вздох растворился в дыхании ветра, - Осень для Народа.
        Консорт отчего-то снова поклонился.
        - Таково ваше решение, Госпожа?
        В моем "да" слишком много, чтоб доверить его словам; но он слышит.
        - Я могу сообщить вашу волю Народу?
        - Ты не можешь не сообщить мою волю Народу.
        - Народ не сможет ее принять.
        - Народ не сможет ее не принять.
        - Вы идете против Предназначения, дитя-королева.
        Ветер кружит кленовый лист уже у самой земли.
        - Я и есть Предназначение, консорт.
        Консорт снова кланяется, чтобы уйти, но прерывается на середине поклона.
        - Элю…
        Стараюсь не ответить.
        - Элю… Я прошу тебя. Оставь. Что тебе этот чужак?
        Лист наконец-то опустился к земле, его хрупкие края обламываются и крошатся о ее поверхность.
        - Ты понимаешь, Народ не может не принять твое решение, но и не отвергнуть тебя не сможет. Элю…
        - Ты не можешь оспаривать мое решение, консорт.
        Кланяется - чуть быстрее, чем то положено ритуалом, и уходит. Я не смотрю ему вслед.
        Предназначению не нужны громкие слова. Что я могу сказать ему, моему консорту и наставнику, возлюбленному, предназначенному мне? Разве утешат его слова о мертвом металле в глазах чужака?
        Порыв ветра резко подхватил уже лежащий на земле лист и взметнул вверх, к кронам обнажающихся деревьев.

        Тени в тумане-2.
        Элю. Дитя-королева, колдовское отродье, предрассветный морок. Посмотри на меня. Вот, я стою перед тобой, душа моя распахнута, как ворота. Элю. Твоя невозможность подтачивает мой рассудок. Ты неизбежна, как весна. Я пришел сюда воевать с твоим народом, и теперь готов перебить его до последнего отродья, чтоб ты принадлежала только мне, и готов всех до единого оставить как есть, чтоб только ты не плакала… Стремление убить тебя и умереть за тебя уже не борются во мне, они слились в одно целое и подменили мою суть. Элю. Не бойся меня, ничего не бойся. Рассвет...

        Рэйсан. Это не страх. Это твое отражение в моих глазах. Гибель, которую ты несешь моему народу, подобна грязи под твоими ногтями. А я нахожусь здесь и сейчас просто затем, чтоб предотвратить неотвратимое. Мне будет так не хватать тебя, Рэй...

        Элю
        Иней этой осенью, так рано… Иней на умирающей траве, иней на опавших листьях, иней на моей одежде. Я жду, я почти надеюсь, что наконец ольховый ветер стрясет его с рукавов и подола моего платья.
        Ольховый ветер - это стрелы Народа; знак отречения. От Предназначения Народ отречься не может, Народ отрекается от Предназначенной. Дитя-королева, не королева-шлюха. Ни одна стрела не оцарапает кожи, не зацепит платья, если только я не дрогну. Впрочем, каждый из стрелков знает, что я не дрогну, такого свойство принятого мной решения. Потому никто уже ничего не говорит, только стрелы обрисовывают мой контур.
        Нет, ольховый ветер не отрясает инея.
        Рэйсан, Рэйсан, скорее бы уже.

        Рейсан
        Бессонные ночи налили веки тяжестью, усталость скопилась под ними, как песок. Прикрывая дверь, я оглянулся на спящую вдову войта. Бывали моменты, когда на уютное тепло ее постели я легко сменял бы всю печаль и тайну моей предрассветной королевы. Но Элю была еще частью нерожденной легенды, потому ее тающий в тумане облик оставался выжженным на внутренней поверхности моих воспаленных век. Ничего, скоро она будет уже не нужна.
        Предрассветное время не подвластно ни одной системе счисления, потому мне показалось, что сейчас-сейчас она уже не придет. Странно, что-то почти вроде облегчения, так. Но болотный ветер чуть изменился, как всегда перед ее приходом. Отчего-то ее появление предварялось запахом морской соли, хотя откуда бы ему тут взяться, в гнили этих болот? Наверно, это просто мое утомленное сознание связывало ее с мечтой о свободе...
        Она пришла в белом - словно знала, что предстоит ей. А может, и знала, дитя-королева, королева-ведьма - что-то в ней до самого конца от меня ускользало. Разве важно? Главное - она пришла.

        Тени в тумане-3
        Я пришла. Я не могла не...
        Элю.
        Рэй.
        Элю. Посмотри, во мне не осталось мыслей-слов. Меня самого почти не осталось. Моя душа заблудилась в тебе, как путник в тумане ваших болот. Элю! Не…
        Я здесь. Здесь, с тобой. Рэй. Рассвет…
        Его не существует. Ничего не существует. Мы сами почти не...
        Нет.
        Элю. Иди ко мне.
        Больно.
        Не плачь, не надо. Просто иди ко мне.

        Рейсан
        Первый рассветный луч, рассеивающий ее колдовское могущество, упал на нас как раз в тот момент, когда я наконец ее обнял… может луч был и не первый, какая разница, в легенде оно будет именно так.
        Теперь осталось только действовать, и быстро. Легкая ткань платья без треска разошлась под моими пальцами. Тело ее оказалось легким, как у девчонки-подростка, и таким же слабым - по крайней мере она не сопротивлялась, чем существенно упростила дело. И ни одной стрелы не просвистело тоненько в воздухе.
        В белом холодной утреннем свете ее кожа казалась уже не мерцающе серебристой - просто очень бледной. Ничего величественного или таинственного не осталось в этой растерянной девчонке, судорожно сжимающей края разорванного белого платья, когда я швырнул ее к ногам разбуженных по тревоге легионеров и сбежавшихся местных жителей. Но неестественная хрупкость фигурки и заостренность черт выдавали в ней колдовское отродье, а тонкий обруч в спутавшихся волосах - королеву, большего не требовалось.
        Смотрите, люди, на свою мечту, на воплощение своих тревожных снов, на королеву волшебного народа, столько поколений сеявшего непокой в ваших душах. С тягой к севале вы боролись, им и о них вы пели песни, их боялись и к ним тянулись. Вот сердце их тайны, Предназначенная, дитя-королева - королева-шлюха, забывшая льдистое величие своего народа ради любви к легионеру, как деревенская девчонка, растерянная и жалкая. Где старая цитра? Пусть сегодня споют новые песни о потаенном народе, лихие и забористые, чтоб девки краснели, и чтоб все смеялись, от души смеялись за все годы, прожитые в тени мерцающего сумеречного народа.
        Такие моменты строят будущее; ради таких моментов я и живу. Я старался не пропустить ничего. Я запомнил, как непонимание на лицах разбуженных людей сменялось бесстыдным торжеством, запомнил слезы в глазах льноволосого сынишки вдовы войта, спасенного для человеческой жизни, запомнил, как холодный ветер играл клочьями тумана. Вот только Элю прятала лицо в ладонях, и что-то в ней снова ускользнуло от меня. Подумалось, что неплохо было бы ей покончить с собой от стыда и горя; впрочем, пусть живет, так даже смешнее. Теперь неважно, какой она была и чего хотела, образ, остающийся от нее в веках, будет ярче и пронзительнее, чем она сама.
        Новый день вступал в свои права, и день принадлежал людям.

        Элю
        Странно, что я осталась как бы жива; впрочем, наступающий после воплощения легенды покой очень похож на смерть, не на человеческую только, на нежную и теплую смерть моего Народа. Народа, мной опозоренного и преданного, Народа, мной спасенного - кто будет гоняться по болотам за поруганной сказкой? Кто способен ненавидеть смешное и жалкое?
        Можно долго размышлять и спорить о том, стоит ли честь народа его жизни. А можно просто зажмуриться и ответить на этот вопрос, поступком жизни своей ответить, создавая прошлое для будущего, отдавая легенде свое имя, как чужим рукам - тело. Разве собственные решения можно считать жестокими? Отчего ж тогда…
        - Элю...
        Предназначенный.
        - Элю, народ покидает эти края. Идем.
        - Разве севале не отреклись от королевы-шлюхи?
        - Но не от тебя, Элю. Идем.
        Предназначению не нужны громкие слова. Я приняла поданную мне руку.
        Я ухожу...

        Это всего лишь сказка. Вы можете судить, хороша она или дурна, и насколько она похожа на сотни и тысячи других, ни в одну из которых вы не верите. Вам хорошо известно, что туман - это испарения воды, и просыпаетесь перед рассветом вы разве что по нужде.
        Впрочем, вы вполне можете поверить, что сумеречный народец севале позабыт - вы ведь его не помните. И в тех двоих, ставших тенями в тумане, ни минуты в друг друга не веривших, знавших, как в ткань реальности вплести представления о ней и изменить этим мир - в них вы можете смело верить, ведь вам известны такие люди. Никогда не поверите вы в другое - и зачем вам о том рассказывать? Впрочем, вы еще можете спросить - а что было дальше с теми двумя? И я могу сказать, отчего бы не сказать вам, что в течение всей своей великолепной жизни, уже вдалеке от ненавистных болот, Рейсан просыпался до рассвета и всматривался в туман с тревогой и надеждой. Могу сказать, что сумеречный непокой Элю там, вдали от мира людей, обрел его черты. Уже за гранью легенды, вопреки всему, несмотря ни на что, две тени снова встретились в тумане, ведь в какой-то момент самая изощренная ложь и самая пронзительная правда сходятся, как скрученные за спиной руки, я могу вам это сказать, и правды в этом будет больше, чем во всей нашей жизни...
        Но вы в это все равно никогда не поверите.

        (С) Лота
        Июль 2003

новости  игры  кабинетки  творчество  костюмы  склад  о нас  ссылки  форумы  гостевая  фотоальбом  карта сайта